«Забудь своего сына»
Виктория Бутенко рассказала свою историю «Радио Свобода».
— Я работаю соцработником в городе Ровеньки. У нас потомственная семья шахтеров. У сына была мечта стать военным. Он служил в Крыму с 2013 года. Потом служил в Николаеве, уволился оттуда. Одно время он у меня пропал, я его искала, не могла найти, он потерял телефон, мы не могли с ним связаться. Нашла его через два месяца. Приехала за ним в Николаев, смотрю — он в плохих условиях живет. Говорю: «Сынок, поехали домой». Он говорит: «Мама, да ты что, как я туда проеду?» — «Ничего, как-то проедем. Ты ни в чем не участвовал». И поехали мы с ним домой. Проехали всю Украину. На станице Луганской, дома у нас уже, останавливает нас блокпост казаков. Начали осмотр, чтобы забрать его в боевики, я поняла так. Начали пульс проверять, в глаза смотреть: разденься, оденься, повернись туда, посмотри туда. В итоге находят у него в вещах военный билет. И говорят: «А, друг, все, ты уже не открутишься». Я выбегаю из автобуса, пошла сама добровольно за своим сыном. Нас отвезли в комендатуру, меня в одну камеру, его в другую камеру посадили.
— А что это была за тюрьма?
— Это Облисполком Луганской области, там подвальные помещения подсобные, их сделали под камеры. Там много людей сидит.
— Кто еще сидел с вами?
— Разные мирные люди, самые разные, и батюшки сидят, то пьяного задержали, и военнопленные. Женщины отдельно, мужчины отдельно. Со мной сидели бабушки, крымская какая-то женщина, ее в Донецке держали в тюрьме, потом переслали сюда. Люди циркулировали, кого выпускали, кого держали. Многие не разговаривали, потому что в шоке были.
— Как с вами обращались?
— Как с любыми заключенными: утром на работу. Ты идешь стирать, ты идешь убирать камеры после пыток, ты идешь туда-то, ты идешь сюда-то. Темное помещение, не знаешь, день или ночь, сколько времени прошло — день, неделя, час, месяц. Бить не били, но угрожали.
— А сына сразу стали бить, как только задержали?
— В первый же день, в первый, можно сказать, час. Над ним издевались, смеялись.
— Прямо у вас на глазах?
— Практически да. Моя камера по одной стороне, а камера для допросов по другой стороне чуть ниже моей камеры, мне было очень хорошо слышно. Я голос своего ребенка знаю. Видеть не видела, а слышать слышала. Видела, как тянули потом. Я тоже слышала такое, что не дай бог: «Слышишь, как твой выблядок орет, сука укроповская». Все в таком духе.
— За все это время вам с ним не разрешали говорить?
— Я с ним виделась последний раз в тот день, когда нас задержали, вечером. Видела, как его вели на допрос и как тянули назад. Что-то у него с ногой было, его тянули в кандалах. Говорили, что морпехи — это машина для убийств. Какая машина — хлопец прослужил год всего лишь! Был в Генеральном штабе морского флота, они охраняли там оружейку и еще что-то, ни в боях, нигде он не участвовал. Пошел, послужил, и вот так получилось. За что страдает — неизвестно.
Потом через трое суток начали штурм Луганска, меня выпустили. Выпустили из этого помещения, а нет ни автобусов, ни машин, ни людей, никого нет, я не знала, куда мне идти. Встретился добрый человек, ему 60 лет, он меня приютил, к себе домой отвел, а потом посадил на первый попавшийся автобус, я даже не знала, куда меня везут. Вывезли в Беловодск. Я оказалась в Беловодске, в селе Марковка. Пошла в СБУ туда, написала заявление, пошла в милицию, написала заявление. Меня положили в больницу. Две с половиной недели не могла попасть домой, у меня еще трое деток дома осталось младших. Еле-еле попала домой. Никто не знал, где я, потому что связи не было. Мои родные думали, что нас расстреляли где-то, что нас вообще в живых нет. У меня брат недавно погиб, можете представить, что перенесла моя мама и все остальные. Потом пошли автобусы на Луганск, я еду опять туда, где я сидела. Вы можете представить, что я, когда подхожу туда, переживаю все заново. Подхожу туда, никто не принимает. Говорят: «Забудь своего сына». То ли его живым щитом поставили, то ли еще что-нибудь. Потом говорят: «Он тут сидит пока в карантине, нормально с ним все, их тут кормят, одевают, переодевают». На этой неделе я опять еду туда. Оказывается, мой сын лежачий, больной, его не выводят из камеры, потому что он не может выходить, в очень плохом тяжелом состоянии. Единственное, мне разрешили передавать ему одежду и еду. Я уже обошла все кабинеты, меня вообще никто никуда не принимает. Я наши Ровеньки закидала заявлениями, коменданта: за что? Мое дите не участвовало ни в боях, просто ни за что сидит, страдает. Честно сказать, я не уверена, живой он или нет.
— Это охранник вам сказал, что сын в тяжелом состоянии?
— В Ровеньках я заявлений написала не знаю сколько. Меня уже знают везде в Луганской области, потому что я бьюсь во все двери, которые открыты или закрыты, по всем сайтам. В список Рубана он занесен, 90-й был, потом 46-й. Я хожу по всей нашей власти, что находится в Ровеньках, и украинской власти. Замкнутый круг, я ничего не могу сделать. Я, во-первых, не могу понять, за что мое дите там сидит. Нам охранник говорит: «Что вы переживаете? Выздоровеет, поработает, Луганскую область восстановит немножко и пойдет домой». Во-первых, он ее не рушил, эту Луганскую область. А во-вторых, дитя надо в больницу положить, вылечить сначала, а потом восстанавливать Луганскую область. Я в шоке. Конечно, очень страшно, каждый раз думаешь, что сейчас тебя посадят назад в подвал. А я знаю, что там происходит. Знаете, первое время отчаяние, потом думаешь: все, ты отсюда больше не выйдешь. Потом чувство такое, что тебе больше нечего терять. Расстреляют — расстреляют, только чтобы это все кончилось, этот кошмар весь. Я приехала домой, сплю на кровати, встаю ночью и не пойму, где я нахожусь, кто рядом со мной. Кошмар от того, что по тебе ползают вши. Я спрашивала все время: за что меня посадили. «Цепочкой за твоим сыном». — «А за что посадили моего сына?» — «Считай, что у тебя сына нет, ты сейчас уйдешь, мы его поставим живым щитом, мы его расстреляем». Такое каждую минуту. Открывается камера, первый вопрос: «Что вы сделали с моим сыном?» — «Ты много разговариваешь, мы тебя сейчас поставим к стенке и расстреляем». Расстреляют или не расстреляют, запугивание каждый раз. Потом, когда сказали выходить, ну все, думаю, договорилась, меня сейчас расстреляют и все. Оказалось, что выпустили. Женщин там в принципе не били, угрожали все время: если сбежишь... На каждом углу стоит охрана, если ты убежишь, значит побьют всю камеру, а если побьют всю камеру, тебя убьют все равно. Попыток побега не было, потому что все боялись. Даже ярые поклонники ЛНР, когда шли штурмы украинской армии, сидели, богу молились, чтобы пришла украинская армия и нас освободила. Ясно читалось по глазам, что все молчали и ждали, когда это все кончится, когда нас оттуда освободят.
— А в Ровеньках были серьезные бои, ваш город разрушен?
— Нет, у нас попала ракета в один дом, а в основном город совершенно не разрушен. На окраинах что-то бухало, может ополченцы тренировались, я не знаю, но боев мы не видели. Боялись все время выстрелов, но боев не было. Зарплаты не дают, пенсии не дают, свет у нас есть, воды у нас нет. Ничего хорошего.
— Виктория, а вы и ваша семья сначала были сторонниками ЛНР или просто равнодушно относились?
— Честно вам скажу, я видела это с самого Крыма, с самого начала, я была против. Но мы не высказывались на людях, не ходили никуда. Тут много таких, просто молчали. Мы были за украинскую власть, думали, что будет все нормально, а оказалось, что...
— Какое у вас сейчас ощущение — ЛНР — это надолго?
— Даже затрудняюсь сказать. У нас уже нет никакой надежды, что это закончится. Вообще никакой.
Источник: Радио Свобода
