На российские улицы три недели назад вышло протестовать «поколение Путина». То, для которого нынешний президент РФ был всегда. То, которое было рождены в «лихие девяностые», которыми так любят пугать их родителей. И из страха перед возвращением в которые их родители семнадцать лет назад согласились обменять политические свободы на достаток.

Их украинским ровесникам не пришлось жить в эпоху монументальных стабильностей. Они родились при Кравчуке, пошли в школу при Кучме, начали влюбляться при Ющенко. Повестки в армию для них отменил Янукович, отказавшийся от призыва. А потом случились Майдан и война.

И если российская молодежь выросла в гнезде левиафана, то украинская с детства привыкала к тому, что государство — условно. Потому что первые двадцать три года его имитационного существования привели к тому, что мы стали воспринимать девиацию как норму. И наоборот.

Отрицательная селекция

Во многом это произошло из-за тех людей, которых мы по инерции называем политическими элитами.

Для многих из них сама идея независимости была нужна лишь потому, что позволяла закрепить за Украиной статус закрытого акционерного общества. Собственно, в 1991 году идея независимости была поддержана украинской компартией не под давлением национально-освободительного движения (которое, в отличие от стран восточной Европы, в Украине было слабым и уж точно не повсеместным), сколько под влиянием конъюнктуры: многие хотели сменить статус директора на статус собственника и принимать решения без оглядки на Москву.

Украинская политика за редким исключением была имитационной.

«Левыми» назывались сторонники Москвы. «Правыми» — сторонники этнического проекта. Поведение одних и других приучало обывателя к мысли, что коррупция — норма. Что стандарт успешности определяется маркой автомобиля. Что закон не обязан иметь ничего общего со справедливостью.

И эта ситуация травмировала общество куда глубже, чем все экономические негаразды. Просто потому, что экономика — это лишь «софт», а «хард» — это система общественных взаимоотношений. А именно эта система была сломана и искажена — вкупе с понятием «нормы».

Белое и черное

При этом двадцать три постсоветских года шел процесс украинизации Украины. Идеологическая диффузия шла с запада на восток. Любые разговоры про «электоральный раскол страны» смешны именно потому, что в том же 1991 году никакого раскола вообще не существовало: на первых президентских выборах «украинский Вацлав Гавел» — Вячеслав Черновол — смог одержать победу лишь в трех западноукраинских областях. Спустя тринадцать лет — во время первого Майдана — страна делилась уже пополам. А с началом войны процесс обретения страной самой себя ушел далеко на восток.

Но тот факт, что после аннексии Крыма и вторжения на Донбасс общество начало договариваться о собственном прошлом — еще не решает всех проблем. Потому что теперь предстоит решать куда более масштабную задачу: договариваться о понимании добра и зла.

Что считать коррупцией? Виноват тот, кто дает или тот, кто берет? Начиная с какого размера взятка превращается в кислотную среду, растворяющую общественное благо? Можно ли изменить систему? «Все одинаковые» или все-таки не все? Вдобавок, советская этика приучила человека к тому, чтобы называть «стукачеством» любую жалобу на нарушение закона. А формула «все ради семьи» стала считаться универсальным оправданием для компромиссов с совестью.

«Тут так заведено» — традиция повседневного поведения исказила представление в обществе о том, что считать нормой, а что — ее нарушением.

Украинские элиты легитимизировали коррупцию и идею превращения коллективного блага в персональное. И в тот момент, когда само существование государства из-за войны оказалось под вопросом, выяснилось, что в стране тотальный кадровый голод. А те, кто решил затыкать кадровые дыры за счет собственных карьер — оказались в ловушке.

Триумф кухарок

Оказалось, что украинские граждане — носители самых жестких антиэлитарных настроений. С одной стороны, это обусловлено исторически: украинские земли в разные эпохи были частью чужих империй, а потому категория «права» и «закона» воспринималось как нечто чуждое, обслуживающее интересы метрополии.

Любой носитель должности и полномочий всегда выступал как представитель интересов условного «поработителя».

С одной стороны, именно этот исторический опыт стал причиной того, что у украинцев всегда была протонация: противостоять чужой вертикали можно лишь за счет объединения на горизонтальном уровне.

С другой стороны, отсутствие опыта госстроительства дало о себе знать в тот момент, когда украинское государство появилось на свет. Потому что фронда по отношению к любому начальнику никуда не делась. А за последние четверть века — лишь усилилась.

В итоге, нормой считается ситуация Майдана — когда все равны друг другу, а каждый — самому себе. Но как только приходит время переделывать горизонталь в вертикаль — начинаются проблемы.

Каждый, кто решит перейти из категории «один из нас» в статус распорядителя коллективным ресурсом — сиречь, «элит» — очень быстро оказывается в роли изгнанника.

Сама идея «заниматься политикой» воспринимается как нечто постыдное. И уж точно не воспринимается как нечто, связанное с попыткой «обустройства жизни».

Неприязнь и недоверие к вертикали рождает условия, в которых отрицательный отбор будет лишь продолжаться. Потому что украинец не хочет платить высокие зарплаты чиновникам, отменяя саму возможность прихода во власть тех, кто не станет воровать. Предпочитает высмеивать политиков, а не вчитываться в программы. Раз за разом голосует за кухарок, чтобы потом удивляться тому, что они плохо управляют государством.

Злая ирония в том, что перемены возможны. Война ставит перед страной совершенно иной масштаб задач, для решения которых нужны новые люди с новыми подходами.

Но если в России молодежь выходит на улицы потому, что социальные лифты заколочены элитами, то в Украине она сидит по домам, потому что публичная политика порицается «низами». В итоге, в политику вновь идут лишь те, чьи аппетиты прямо пропорциональны их же толстокожести.

Страна стала заложницей собственных традиций: недоверия и скепсиса, цинизма и близорукости. «Все одинаковые», «массовые расстрелы!», «больше всех надо?» — рецепты и реакции не меняются вот уже третье десятилетия.

Старая как мир история про клетку с обезьянами и банан. Когда приматы бросаются к фрукту — их окатывают ледяной водой. За несколько повторений они вырабатывают в себе условный рефлекс и во избежание коллективной экзекуции бросаются с кулаками на новоприбывших, если те попробуют добраться до еды. Через несколько ротаций в клетке может не остаться никого, кто бы помнил, почему нельзя трогать банан, но никто даже не рискнет двинуться в его сторону.

Потому что тут так заведено.