Появилось уже несколько «политологических» объяснений кризиса в отношениях между Россией и Украиной. Так, наступательные политические реалисты напоминают, что Россия не начала этот конфликт с бухты-барахты, президент часто заявлял о сверхважности Украины для России, и поддержка очередной демократической революции означала угрозу его и ее (России) национальным интересам. Оборонные реалисты в лице нашей молодой соотечественницы Марии Снеговой парируют: все придумано, чтобы отбить у России охоту к демократии (то есть к революции), не дав Украине прорваться к светлому будущему. В обоих объяснениях есть правда, однако и тот, и другой реализмы не могут прояснить целый ряд непонятных мест, возникающих в рациональном (то есть целерациональном) измерении.

Откуда такой высокий эмоциональный градус конфликта, преувеличение антагонизма, риторика гипербол и филиппик? И, соответственно, столь резкие действия сторон, прежде всего России? Это даже если признать объективную угрозу интересам России от дрейфа Украины в сторону ЕС. Верно пишет Снеговая, что ассоциация Украины с Евросоюзом не была так уж опасна для государственной автономии России по сравнению со вступлением Прибалтики в НАТО. Кроме того, если захват Крыма еще можно считать хитрым рациональным ходом, то войну в Донбассе нельзя: тут какое-то странное сочетание холодно продуманной «гибридной войны» и эмоциональной истерии, нагнетаемой в СМИ, в сознании боевиков, в речах дипломатов.

Является ли эта война, в свою очередь, лишь оружием холодного макиавеллистского расчета? Масштаб войны и наносимый ею обществу и экономике ущерб вызывают сомнения. Представляется, что мы не поймем эту войну без эмоционального и риторического момента, присущего вообще любому конфликту, а этому в частности.

Конфликт — не только игра расчетов (типа тех, которые изучает политологическая теория игр), но и игра значений, обмен риторическими манипуляциями. Например, если я громко ругаю X, а потом X захватывает у меня какой-нибудь полезный остров, то с рациональной точки зрения Х полностью выигрывает, а с риторической — играет в мою игру, поддается моей манипуляции и становится «виноватым» в конфликте, что в дальней перспективе сказывается на его репутации. Это особенно верно, поскольку государство — не атомарный игрок: я (политик) могу проиграть войну, но предстать жертвой и потому выиграть выборы. Один и тот же танковый удар может иметь значение позы (видите, как я жестко реагирую: сказал — сделал), провокации (слабо ответить?) или морали (никогда так больше не делай, это нехорошо). Соответственно, помимо государственного интереса в политической игре присутствует интерес когнитивный: риторическая игра ведется вокруг того, победил ли мой или чужой сценарий.

Если мы посмотрим на тактику российского руководства в Украине как на серию жестов, то все встанет на свои места, а рациональное ведение войны ляжет в ту же матрицу, что и иррациональное ее разжигание почти на пустом месте. Эта тактика макиавеллистская: просчитанная на много ходов вперед, использующая дозированное насилие как средство расширения и укрепления власти, совмещающая обман (лису) и агрессивность (льва). Многие трактуют макиавеллизм как своего рода отчужденную холодность, позволяющую всеми манипулировать. Это совершенно не так: книга Макиавелли «Государь» изобилует не только тактическим советами, но и эмоциональными призывами, истерически мечется между цинизмом и пафосом. Кроме того, сама книга, написанная прежним чиновником республики, имеет характер риторического жеста — то ли это провокация республиканца в отношении новых монархов Флоренции, то ли это ироничная демонстрация преданности им.

Деятельность России в Украине состоит в циничном копировании ряда аналогичных акций Запада. «Циничном» — не в смысле «холодно рациональном», а в смысле «нагло провокационном». Вы поддерживаете революционеров, проводя свои интересы, — и мы тоже. Если вы говорите, что мы их специально засылаем, а вы поддерживаете имеющихся, то это лицемерие, истину которого вы и видите в поставленном нами зеркале. За счет этой риторики достигаются и военные цели, так как сегодня морально сложнее бомбить города с партизанами, чем поддерживать этих или других свободолюбивых партизан. То есть помимо целей захвата высот и военной техники есть еще цель показать противнику, что он больше всех виноват и должен извиниться, а плохие и злые даже дела, которые делаем мы, это то, до чего он (противник) нас довел своим — не угнетением даже, а полным игнорированием нашей персоны. Не хочу быть гендерно некорректным, но это весьма напоминает семейные конфликты, где жена кидается посудой в мужа, приписывая ему совершенно вымышленные прегрешения, но справедливо упрекая в невнимании. И, как многим известно, в таких конфликтах есть своя тактика и своя победившая сторона, причем победа, естественно, не за тем, кто метче кидается посудой.

Вообще не только отношения Запада и России, но и известная часть мировой политики в последнее время строится по одному сценарию — революция против тирана, поддержка Америки, революция против нового тирана, поддержка репрессий со стороны Америки (вспомним хотя бы Египет). Причем Америка часто — как в Египте — поддерживает революции даже против своих непосредственных политических интересов. Американское общество любит революции, видит в них залог демократии и компенсацию отсутствия революций в самой Америке (отсюда, кстати, раскол американского общества по сектору Газа). Новизна российской тактики — в инсценировании всей этой схемы при сохранении ее формы в ответ на именно аналогичную последовательность событий на Майдане.

Но тогда исчезает противоречие между мнимой холодностью расчета и горячностью решений. И «истерия» в российских СМИ, и резкие движения, и тактика «гибридной войны» — все это одна и та же логика настоящей истерии, которая и бесит, и учит воевать, потому что внушает дар провоцирующей мимикрии под противника. Более того, суть истерии как психологического симптомокомплекса есть тревога за собственную идентичность, которая слаба, зависит от признания внешних субъектов, Других, но в отсутствие их запроса вырождается в бурную агрессию против них. Без сильной идентичности остается подражать Другому, это истерик умеет отлично, и, например, весь новый русский национализм постепенно вырос из тщательного ревнивого наблюдения за национализмом американским (чего стоят только сетка «Первого канала», «иностранные агенты», статья Путина в «Нью-Йорк Таймс» и так далее). Но в данном случае это подражание направлено против модели, оно должно ей «доказать» и показать ее саму в неприглядном виде, а также обратить на себя внимание. Все эти отношения уподобления, разыгрывания Другого сопровождаются бурными прорывами эмоциональной энергии, это как бы вызовы, попытки достучаться. А Другой холоден — в данном случае это западные элиты, которые исходят из совершенно иных экзистенциальных установок, чем российские. Для них характерен несколько лицемерный морализм и патернализм, но никак не слабость: скорее излишняя сила «я». Поэтому встреча России и Запада (на секунду представим их как олицетворенные персонажи своей дипломатии и внешней политики) напоминает хрестоматийную для психоанализа дисфункциональную пару «обсессивный невротик — истерик». Один пытается спровоцировать второго и вывести на чистую воду, а второй воспринимает его действия как удивительное вторжение, эффекты которого необходимо минимизировать, вступая в разумную коммуникацию, устанавливая дистанции и правила.

Что характерно для истерии в ее современном психоаналитическом понимании? По пунктам:

• слабое и пустое, не имеющее твердого содержательного наполнения, «я»;
   
• зависимость от Другого, который является для истерика воплощенной загадкой («чего он хочет»?);
   
• непризнание собственной агрессии и приписывание ее Другому;
   
• подавление эмоций в ядре личности, но демонстративное разыгрывание этих эмоций в театральном и гипертрофированном виде;
   
• объективация эмоциональной жизни в телесных недугах, в бессознательных сценариях — с выключением «я» и сознания;
   
• манипулятивность в отношении других людей, которых истерик вовлекает в свои сценарии как статистов;
   
• истерия легко распространяется современными СМИ, скажем, в качестве различных модных болезней (смотрите, например, E. Showalter. Hystories: Hysterical Epidemics and Modern Media. New York: Columbia Univ. Press, 1997) и теорий заговора. Некоторые даже считают, вопреки общепринятому делению, что истерия объединяется с паранойей (об «истеро-паранойе» — D. Carveth, J. Carveth, Fugitives from Guilt, American Imago 60.4 (2003) 445-479).

Не правда ли, это все похоже описывает отношения России с Западом: как отметил В. Морозов, несмотря на провозглашаемый отход от партнерства с ними, именно Европа и США остаются основными референтами российской политики — с положительным или отрицательным знаком.

Поймите меня правильно — я не свожу политику России к психологии ее президента В. В. Путина. Структура истерии здесь перерастает индивидуальную психологию и становится машинообразной матрицей, управляющей международными отношениями. Истерия играет для России роль судьбы, то есть сценария, в котором она попеременно исполняет разные роли (подавляет сепаратистов, поддерживает сепаратистов, вмешивается во внутренние дела, выступает против нарушений суверенитета). Как и при классической истерии, в момент, когда суверенное «я» выводит себя из игры, игра становится объективированной и даже бессознательной. В данном случае это не бессознательное в смысле скрытых глубин, а, наоборот, в смысле всем видной поверхности, которую истерик видит и демонстрирует, но не признает (как не признают российских войск в Украине — о подобном понимании бессознательного — С. Жижек, «Возвышенный объект идеологии», М.: ХЖ, 1999).

В то же время никто не отменял монархического (то есть единовластного и персонализированного) устройства нынешнего российского государства, а также механизма психологической проекции. В. В. Путин, который может показаться недальновидному наблюдателю холодным прагматиком власти (либералы часто обвиняют его даже в приватизации государства в пользу себя и собственных друзей), на деле, как говорят о нем знающие его люди в биографической книге «От первого лица», является «очень эмоциональным человеком», который «когда надо, умеет скрыть свои чувства»; человеком «с чувством пониженной опасности», специально выработавшим у себя осторожность, убежденным русским националистом, до поры до времени принявшим маску либерала. Именно потому этот «прагматик», оставаясь на словах весьма холодным и формальным, выстроил уже давно систему истеризующих националистических массмедиа. Это как раз та объективная матрица, которая испытывает его эмоции за него. А он сам выражает эмоции лишь спорадически, причем, как правило, в нарочито неудачных, как бы неловких и в то же время экспрессивных формулах (раньше, по свидетельству друзей, он слишком волновался и говорить публично вообще не умел). И вот именно с этой подавленной, прорывающейся как бы исподволь, но официально не признаваемой эмоцией агрессивного толка и идентифицируется электорат. Просто холодный прагматик не смог бы столь долго сохранять массовую популярность. Если Путин — макиавеллист, то в духе настоящего Макиавелли и больше — функция его цинической позы, в частности, как раз в том, чтобы завоевать истерические массы. О том, почему именно в России распространена истерия такого типа, можно пока только спекулировать, а потенциально и изучать. Как минимум можно предложить, что она связана с распадом советских институтов легитимации, признания и контроля (Большого Другого) и с соответствующим поиском авторитета, которому можно было бы жаловаться, которого можно было бы и любить, и обвинять. Также можно предположить роль атомизации как роста взаимного отчуждения людей, которое сталкивается с действующими ранее нормами близкого общения и общественной прозрачности и приводит то к постоянным тщетным запросам внимания и откровенности у окружающих, то к подозрительности по отношению к ним (она, в свою очередь, усиливает отчуждение).

Но, как это обычно бывает в массовом обществе, искомый истериком авторитет является также и объектом идентификации. Поэтому раздающий признание лидер выглядит так же аморфно и неуверенно, как и сам субъект, и истерия приобретает цепной характер: истерик ищет признания у истерика, тот тоже у истерика и так далее. Кстати, истерический характер, похоже, носит не только поддержка Путина, но и недавние протесты против него (риторически адресованные ему же!).

Все это не беспрецедентно, но и не невинно. История знает случаи, когда истерическое желание непременно действовать назло морализму приводила к триумфу сознательного зла (история с Германией после Версаля). Нужно как-то вовремя остановить эту лавину. Политический вопрос в том, как прервать цепочку истерии каким-нибудь окончательным жестом. Как известно, истерик своим поведением во многом имеет цель «нарваться», и народное средство — дать ему то, чего он добивается (проявить силу). Но это, конечно, «непедагогично».

Какие тогда на столе есть возможности? Была, конечно, у Запада возможность ввести войска в Украину — это был бы тот самый жест, которого, сознательно или нет, искала Россия. Он бы мог эмоционально разрядить ситуацию (накалив ее в военном отношении), но в то же время стал бы риторическим проигрышем Запада, который в этой ситуации играл бы по правилам, навязанным Россией.

Лучший, как известно, рецепт для истерика — пройти психоанализ. В данном случае таким «психоанализом» могла бы стать серьезная международная мирная конференция, где стороны (и другие страны) поговорили бы всерьез и выработали бы новые правила международных отношений. Вакуум общепризнанных принципов создает ситуацию, где вместо права правит судьба, то есть истерический театр, где стороны попеременно меняются ролями и принципами.

Артемий Магун, политический теоретик

Источник: Slon.ru